Ф.А.Степун СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ ОБЪЕКТИВНОСТЬ И ХРИСТИАНСКАЯ ЭКЗИСТЕНЦИЯ

Гергель Р.Е.

ЦЕННОСТНООРИЕНТИРОВАННАЯ СОЦИОЛОГИЯ Ф.А.СТЕПУНА

Федор Августович Степун (1884-1965) вошел в историю русской и мировой общественной мысли как личность многосторонних дарований. Свой творческий путь он начал как неокантианец, но, восхищенный Владимиром Соловьевым, стал близок философии жизни. Докторская диссертация Степуна в Гейдельберге (1910 год) посвящена философской концепции Соловьева. Более всего Степуна вдохновляли идеи немецкого и русского романтизма, определившие направленность его литературной работы.

Если бы не незначительный дефект речи, Степун мог бы стать профессиональным актером. На сцену он не попал, но в 1918-1920 годах был литературным и художественным руководителем Московского государственного показательного театра.

Особую известность получила проза Степуна: философский роман в письмах "Николай Переслегин", биографические записки "Из писем прапорщика-артиллериста", мемуары "Бывшее и несбывшееся". Среди литературоведческих произведений мыслителя — работы о Р.-М.Рильке, Ф.Шлегеле, О.Шпенглере, Б.Пастернаке, И.Бунине и др. Федор Степун был одним из основателей международного философского альманаха "Логос", издавал и редактировал альманах "Шиповник". Его ученики свидетельствуют, что творческий стиль Степуна находил наиболее яркое выражение в живом слове, беседах, лекциях, художественных произведениях.

Теоретические идеи Степуна как философа и социолога не получили систематического изложения, хотя общественные науки стали основной областью его профессиональной деятельности в годы эмиграции. С 1926 по 1937 годы он руководил кафедрой социологии в Дрезденском университете. Уволенный нацистами, Степун пытался с помощью Н.А.Бердяева найти работу в Париже, но дело сорвалось. Только с 1946 года он стал преподавать русскую философию в Мюнхенском университете.

Социологическая концепция Степуна изложена в его статье "Социологическая объективность и христианская экзистенция" (1958), которая впервые переводится на русский язык. Главная мысль Степуна заключается в том, что социология не только не свободна от ценностей, но обязана иметь дело с ценностно понятой человеческой жизнью. Считая предметом социологии "ценности состояния", укорененные в жизненных актах, Степун развертывает учение о преобразующей миссии социолога, с его "верой и волей, с его надеждами и решительностью". Синтез теоретического, этического и эстетического компонентов познавательно-практической деятельности основывается, по Степуну, на истине христианского благовествования.

Теоретическое наследие Степуна ждет историко-социологического исследования. Одна из задач такого исследования определить интеллектуальную традицию, в рамках которой развивались его взгляды. Вероятно, ее можно обозначить как христианско-антропологическую социологию. Предлагаемый перевод статьи Ф.А.Степуна дается по изданию:

Stepun, Fedor: Sociologische Objektivitat und christliche existenz. In: Festgabe Joseph Lortz, Bd. 2: Glaube und Geschichte / Hrsg. P.Ranns. Baden-Baden, 1958.

Р.Е.Гергель

Ф.А.Степун

СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ ОБЪЕКТИВНОСТЬ И ХРИСТИАНСКАЯ ЭКЗИСТЕНЦИЯ

Вопрос о сущности научной дисциплины вопрос методологический, поскольку всегда имеется определенный метод, с помощью которого из целостности познаваемого мира можно выделить ограниченный объект познания. Социология, пожалуй, последняя дисциплина, вызванная к жизни и развившаяся в самостоятельную науку благодаря новому научному приему ее создателя графа Сен-Симона, а также проблематике революции. Это развитие осуществлялось в такой тяжелой методологической борьбе и сопровождалось такой массой противоречивых суждений о предаете и методе, что вряд ли можно было начать работу над какой-нибудь социологической проблемой, не указав с самого зачала, что понимается под социологией. Трудности в определении ее научного своеобразия объясняются враждебностью, которой ей долгое время пришлось противостоять. Я хорошо помню едкое замечание моего учителя, известного философа, историка и методолога науки Вильгельма Виндельбанда: "Социология никогда не станет полноценной наукой, потому что в ее названии латинский слог скачет на греческом — этот кентавр никогда не научится скакать". Но вот кентавр научился скакать во все стороны так хорошо, что порой с плохо скрываемым беспокойством спрашивают, не нарушится ли тем самым фактическое единство социологии как закрытой дисциплины?

В работе "Социология как наука о действительности" Ганс Фрейер высказал мысль, что сущность исторического явления правильнее всего схватывается при исследовании той ситуации, в которой оно возникло. Если придерживаться с самого начала его позднейших форм, можно легко ошибиться, поскольку зачастую духовное явление обнаруживает свою сущность именно в ходе исторического развития. Современная социография пока мало занимается этими проблемами.

Рождение социологии приходится, как указывает упомянутое имя ее основателя, на эпоху французской революции. Особенность двойной системы Сен-Симона и Огюста Конта объясняется прежде всего попыткой ответить на три вопроса: что такое революция, как ее научно интерпретировать и как спроецировать лучшим образом на будущее. Ответ гласит: революция — это кризис, то есть исключительно болезненный переход от одной исторической эпохи к другой. Болезненность такого перехода будет сохраняться до тех пор, пока человечество не научится подчиняться неизбежным историческим законам. Вера в эти законы обоих основателей социологии исходит из того, что они переносят естественнонаучные методы на науки о духе, прежде всего на историю, определяемую ими — в противоположность старой, более художественной, нежели научной, традиции — как "социальная физика". Возведение этой дисциплины в ранг естественнонаучных легко объясняется победным ходом развития последних со времен Ренессанса и появлением анонимных масс на арене истории и, кроме того, тем, что Огюст Конт был воспитанником Политехнической школы — оплота законоподчиненного естественнонаучного мышления, который, как замечал Вернер Зомбарт, получил статус государственной доктрины.

Вероятно, еще более важным, чем включение исторических исследований в сферу естественных наук, явилось требование первых социологов перенести познавательный акт из области теории в область практики. Истина для Сен-Симона и Огюста Конта — всегда практическая истина. Познание прошлого имеет смысл лишь тогда, когда оно преломляется в настоящем, которое, в свою очередь, проецируется в будущее. Эту мысль Огюст Конт блестяще выразил известной фразой: Savoir pour prevoir, prevoir pour prevenir¹. Того же в конце концов требовал и Маркс: не только объяснять мир, но и изменять его.

Нельзя не заметить, что двойное требование к социологии — быть законопослушным познанием природы и одновременно наукой, преобразующей мир, — несет в себе едва ли разрешимую методологическую трудность. Как должен человек пытаться изменить мир, если бытие и становление последнего покоятся на неизменных законах? Если притяжение Земли, закон падения тел не подчиняются нашей воле, то в состоянии ли мы упразднить устаревшие законы общества, имеющие силу законов "социальной физики"? Очевидно, такое возможно только при условии отрицания строгости и неизбежности именно этих законов, в отличие от законов естественных наук. О необходимости подобного разделения говорит и тот факт, что теория "социальной физики тесно сопряжена с чувством ответственности за будущее. Такая связь в царстве природы совершенно бессмысленна и невозможна. Нам не дано влиять на законы, по которым надвигается гроза или начинается извержение вулкана, и мы не можем чувствовать себя ответственными за вред, который причиняют эти природные катаклизмы. Законы "социальной физики" должны толковаться иль как ориентиры, высвечивающие формообразующее начало человеческого духа в исторической действительности с тем, чтобы лучше ее понять и овладеть ею.

В этой связи не безынтересно отметить, что в позитивной стадии истории, которую напророчил Огюст Конт, радикально изменили мир именно те, кто не воспринимал всерьез исторические законы. Классический пример — Ленин, возглавивший, опираясь на систему законов диалектического материализма, применимых, по его мнению, в качестве революционного принципа для России, революцию, вышедшую далеко за пределы одной страны.

Если между научным методом социологии (общим, выверенным законом, но не интересующимся индивидом и личностью писанием истории) и ее высшей целью (с помощью познания изменить мир) существует трудноустранимое противоречие, то возникает вопрос: какой из двух моментов имеет большее значение для методического разграничения социологии от других наук о духе? На мой взгляд, преимущество, бесспорно, У познания, формированного жизнью. В пользу этого говорит, во-первых, внутренний импульс, который породил новую науку: у Сен-Симона и Огюста Конта речь шла не столько об абстрактно-научном понимании революции (время для этого тогда еще не наступило), сколько о ее преодолении. Нарочитое подчеркивание ориентации социологии на общее соответствие с законом неправомерно еще и потому, что историография давно определила подобную одностороннюю ориентацию, правда, не называя себя социологией. Этими размышлениями, я полагаю, оправдана моя точка зрения, согласно которой отличительную черту социологии необходимо искать в оформляющемся познании. О таком познании говорили в свое время Георг Зиммель и Пауль Тиллих.

Чтобы еще сильнее подчеркнуть своеобразие социологии, ее сравнивают, совершенно справедливо, с историей. Важнейшая черта истории состоит в том, что она, в отличие от социологии, которая обязана оставаться в настоящем, начинает с прошлого, постепенно приближается к настоящему, однако не достигает науки недостатком тот факт, что историк экзистенциально пребывает в настоящем. Понятно, что ученому удается лучше представить перикловы Афины или средневековье, если он в состоянии освободиться, хотя бы на время работы, из щупальцев настоящего и почувствовать себя древним греком или средневековым монахом. В действительности вновь и вновь подчеркиваемое требование объективности науки означает не что иное, как обязанность ученого не только рационально, но и экзистенциально перенестись в то время, в котором находится объект его исследования, и не поддаваться помехам духа настоящего.

Было бы несправедливо истолковать историю на основании этого методологического своеобразия исключительно как музейную науку, которая не имеет достаточно большого значения для жизни и у которой ничему нельзя научиться. Конечно же, у истории многому можно научиться. Любой государственный деятель, политик, да и любой человек с открытыми разуму глазами могут извлечь для себя из истории совет. Она воздействует на жизнь порой сильней, чем социология, только происходит это совершенно иным путем. Социология родственна педагогике, поскольку сознательно и методично стремится влиять на жизнь. У истории же, у исторической науки можно многому научиться именно потому, что она, в силу своей объективности, отказывается от наставлений, на которых зиждется педагогика.

Поясню сказанное примерами из истории искусства. Далекие от жизни иконы не только защищали людей, лечили больных, но и вели армии в битвах к победе. Напротив, психологически-социологические описания жизни Христа в стиле Крамского, Ге или немецкого художника Уде не в состоянии ничего изменить.

Само собой разумеется, что отделить целиком субъект познания исследователя от его человеческой индивидуальности практически невозможно. Даже у радикальных представителей беспредпосылочной науки легко найти предпосылки их беспред-посылочного исследования. (Кто, например, не заметит сразу же при чтении методологических работ Макса Вебера, что он протестант, демократ и неокантианец школы Риккерта!) Однако историк обязан позаботиться об истинном познании, глубоко укорененном в предмете исследования, отрицающем субъективистские точки зрения, так как неосуществимость идеалов требует не отказа от них, а приумножения усилий с тем, чтобы по возможности к ним приблизиться.

Принципиально иначе обстоит дело в социологии, если понимать ее как познание, формирующее будущее. Это направленное в будущее познание может быть достигнуто исследователем, который целиком принадлежит своему времени и из него исследует. Социолог, чувствующий себя родом из античности или средневековья, — не социолог. Лучше если он займется исторической наукой.

Жить из своего времени — не значит жить только в своем времени. Такая идентификация опасно сузила бы духовную глубину и исследовательскую манеру социолога; социология египетской революции, перикловой демократии и реформации была бы при таком сужении невозможна. Конечно, имеется в виду вовсе не укоренение исключительно в своем времени; очевидно, что широта радиуса пережитого социологом, помимо прочего — способствует глубине и основательности его работы. Интересы и ощущения прошлого необходимо ставить в центр проблематики настоящего, а настоящее проецировать в будущее. Такое превращение прошлого со всеми его результатами и образами в строительный материал для возведения лучшего будущего само по себе ценно. Ссылаясь на рассуждение Риккерта о построении понятийного аппарата естественных наук, можно сказать, что метод отнесения к ценности для социолога недостаточен. Он должен иметь право прямой оценки. Защищать беспредпосылочную социологию — значит не признавать ни глубинных основ ее возникновения, ни ее методического своеобразия. Из вышесказанного вытекает следующее. Прошлое, имеющее ценность для будущего, не может анализироваться социологом просто как научным специалистом. Он должен быть индивидуальностью, которая понимает, что "всякое знание — это предположение", а "каждое суждение — предрассудок". Это требует от социолога определенного универсализма интересов и образования, к которому призывали в свое время немецкие романтики. Они считали, что таким образом можно удалить "раковую опухоль" западноевропейской культуры Нового времени, культуры, где человеческие силы разобщены и раздроблены. По сути дела, это призыв к "синтетическому воскресению разъединенных наук", которые способны понять жизнь и оказать на нее влияние лишь во взаимодействии друг с другом. Именно о таком универсализме шла речь у романтиков, и историк фон Белов, конечно, прав, говоря об их тесной связи с социологией. Отличительная черта столь характерного для социологов и романтиков универсализма состоит прежде всего в том, что их интересуют не только переживания, касающиеся непосредственно субстрата объекта, который выступает в картинах, скульптурах, зданиях, государственных законах, протоколах парламента, торговых соглашениях и т.д., но и далекие от предметного субстрата явления — брак, дружба, любовь, вражда, родина, нация, счастье, смерть и т.д. Эти явления невозможно воплотить в предметные формы культуры, но они имманентно присущи человеческой душе. Гете называл их "жизненными формами". Если прибегнуть к терминологии неокантианской теории ценностей, то о данных объектах социологии можно говорить как о ценностях состояния, в отличие от предметных ценностей культурологии.

На мой взгляд, недостаток многих социологических исследований заключается в том, что они в первую очередь рассматривают феномены, касающиеся государства и общества, экономики, науки, искусства, иными словами, ценности из области культуры, и очень мало изучают текущую под культурой и питающую ее жизнь, что составляет основную задачу молекулярной социологии, о которой говорил Г.Зиммель.

Все вышесказанное о своеобразии социологии можно подытожить в следующем определении. Социология — это наука, которая связана с современностью, закреплена в пережитом исследователем опыте и обращает себя миру в универсальных образах всех явлений человеческого бытия и исторической жизни с намерением подарить этому миру новый порядок.

Противники социологии могут усомниться, правильно ли объявлять ее цеховой дисциплиной, если она выглядит подобно символу веры сциентистской секты. Такое утверждение исходит из того, что Конт составил позитивистский катехизис и изложил много подробностей о культурных церемониях и обязанностях священника; ленинизм мгновенно превратил марксистскую социологию в священную истину, которая нашла сочувствие во всем мире. Необходимо, конечно, привести еще ряд фактов, чтобы проиллюстрировать своеобразное место социологии между теоретической наукой и политическим знахарством. Не упуская из виду упреки противников, нужно быть осторожным с тенденцией, когда практически-мировоззренческий компонент социологии признается околонаучным. Признавая его таковым, мы игнорируем своеобразие социологии и исторический смысл момента ее рождения и отказываем повседневной жизни в ее претензии на знание.

Защита узко понимаемой методической связи социологии с жизнью не должна допускать, чтобы научные работы социологов — особенна политически ангажированных — стали некритическими отражениями их донаучных интуиции и практических решений. Чтобы избежать этого, социологу необходимо выполнить три требования. Он должен обстоятельно изучать все первоисточники, а также литературу по исследуемой проблеме, поскольку при всей близости к жизни ему нельзя забывать, что он не независимый художник, а член широко разветвленного научного сообщества. У художника объективность успеха зависит прежде всего от безусловно признанных форм. У ученого же объективность коренится в данности материала, то есть в научно установленных фактах, которые не могут быть подвержены никакому субъективному сомнению. Совершенно недопустимо позволять интуиции в качестве методически оправданного приема вращаться наподобие ведущего колеса с оборванным приводным ремнем, без какой-либо нагрузки. Более того, необходимо проверять правильность собственной интуиции путем столкновения ее с интуициями и мнениями других.

Прежде чем полагаться на свою интуицию, нужно определить, правильны ли реальные факты. Приведем пример. Был ли царизм кровожадной правящей системой, враждебной крестьянству? Чтобы ответить на этот вопрос, следует проверить, какие данные верны: занимали ли крупные поместья перед войной только 15% общих пахотных земель, как утверждает аграрный специалист партии эсеров Руднев, или же 45%, на чем настаивает коммунистическая статистика? Нужно уяснить, как могло получиться, что убийца генерала Трепова, преданная суду присяжных, была ими помилована и каким образом она смогла бежать за границу? Это всего лишь два произвольно поставленных вопроса левоориентированным социологам. Еще больше подобных вопросов можно задать и их правоориентированным коллегам. Конечно, от занятий с голыми фактами, статистическими данными и несогласующимися с ними мнениями социология получает мало сведений, которые существенно изменили бы мир. Однако она создает для себя солидный научный базис, первый неизбежный компонент ее объективной структуры — базис объективной действительности.

На первое требование замыкается второе, я бы назвал его этическим.

Провести свободное от предубеждений исследование революционных событий и постичь глубину чувств и восприятия этих событий современниками при помощи рациональных средств невозможно. Истинной объективности социолог может достичь только в том случае, если ему удастся интуитивно постичь поступки людей, суть событий и справедливо их оценить. Он обязан учиться отличать свое интуитивное видение от субъективных импровизаций. Шопенгауэр сравнивал произведение искусства с великим господином, перед которым нужно долго молчать и ждать, пока он не заговорит. Еще более должен учиться молчанию перед лицом жизни социолог, стремящийся ее изменить. Молчать — не значит промолчать в нужный момент, молчать — значит активно ожидать обращения не только от произведения искусства, но от самой жизни. Социолог, не сумевший разорвать круг своего эгоцентричного себялюбия и открыть себя другим людям, не овладевший духовной техникой, при помощи которой он становится проницаемым для чужой и даже враждебной сущности, не сможет заниматься социологией как объективной наукой. Революционное время — а именно в такую эпоху родилась социология — это всегда знак вражды классов и сословий, период вождей и масс, обострения чувства справедливости и объективного мышления. Кроме того, это время, которое требует справедливого будущего, окончания борьбы и покоя. Из-за подобной раздвоенности революционных эпох социология революции представляет особую проблему. Ни один социолог не может научно описать революционные события в России, не сделав попытки внутренне связать себя со всем тем, что вызвало их к жизни: с верным царю генералом из старого дворянского рода, с молодым рабочим, который многого ожидал от финансовых реформ министра Витте, обещавшего процветания России, с рассудительным, реформаторски настроенным социал-демократом, с богатым крестьянином или его поденщиком, с идеалистически фанатичным коммунистом и т.д. При этом недостаточно ознакомиться только с их теоретическими воззрениями и политическими требованиями и уж тем более только с лозунгами и тактикой стоящих за ними партий. Необходимо вжиться в глубочайшие, даже бессознательные чувства этих людей, чего можно достичь щ>и помощи мысленной идентификации. Нужно, образно говоря, посадить их за стол, под председательством безмолвного "я", дождаться, пока они заведут оживленную беседу и, независимо от собственных взглядов и симпатий, дать восторжествовать справедливости. Только с подобной, глубоко внедренной в ткань жизни, интуицией должна иметь дело "молекулярная" социология, от которой можно многое получить, но на которую, как уже отмечалось, до сих пор обращалось слишком мало внимания. Для "молекулярной" социологии частная переписка, дневники, письма читателей в газеты и т.д., вероятно, важнее, чем правительственные распоряжения, парламентские протоколы, официальные передовицы и многие другие проявления, уже дистанцированные от повседневной жизни.

Современная техника с ее постоянно совершенствующимися радио- и киноаппаратами без всякого труда записывает, например, частные разговоры, чтобы затем использовать эти записи для нужд социологии. Огромное значение имеет систематическая киносъемка заседаний правительства, собраний, народных скоплений и т.д. Историк, чтобы воссоздать сегодня события французской революции, обращается к сохранившимся портретам и немногочисленным воспоминаниям очевидцев. Предпочтение слов образам ведет — часто дезориентирующе — к тому, что описываемое событие идентифицируется с духом использованных слов. Кто видел ораторов, выступающих перед большим скоплением народа, мог наблюдать различие между словом и образом. Пламенные речи, сопровождаемые иногда лживой жестикуляцией, адресованные переутомленным массам людей, которые слушают без интереса и иногда даже спят, имеют бесконечно большое диагностическое значение.

Освободиться от своего эгоцентрического мира социологу необходимо не только для восприятия повседневной жизни, но и для понимания иначе настроенных исследователей.

Научная работа социолога нерасторжимо связана с его личными переживаниями, духовным настроем в настоящем и преднаучной интуицией. Более, чем представитель любой другой дисциплины, социолог обязан изучать работы своих научных оппонентов в глубоком молчании, с самого начала не раздражаясь и не возмущаясь по поводу "совершенно ложных точек зрения". С определением "ложная точка зрения" в социологии нужно быть очень осторожным, поскольку оно имеет здесь несколько иной смысл, нежели в других науках.

Русский романтик, философ-славянофил Иван Киреевский сказал как-то, что для познающего важнее создать "правильное состояние духа", чем заботиться о непротиворечии понятий. К непротиворечивой субординации понятий стремится любая наука. Специфика же социологии состоит в том, что этого может добиться только тот, кто старается привести себя в "правильное состояние духа". Такие "старания" относятся ко второму, этическому компоненту в объективной структуре социологии. Мы подходим к третьему.

До сих пор речь шла о подготовительной работе: рассмотрении и проверке соответствующих фактов, методике преодоления односторонне-эгоистического мировоззрения, раскрытии себя ориентированным иначе исследователям, заботе о "правильном состоянии духа" — так сказать, о духовной гигиене социолога. Только после всех перечисленных приготовлений можно перейти к систематическому представлению материала. Эта заключительная работа имеет решающее значение, так как только в творческом акте формирования единичные, рассеянные знания превращаются в закрытую науку. В удаче или неудаче такого формирования лежит, без сомнения, пробный камень пригодности проделанной подготовительной работы. Получится гармоничная совместная игра фактов и духовной интуиции автора — тогда доказано, что факты рассмотрены правильно и духовная интуиция тщательно очищена. В противном случае налицо явное затушевывание преднаучной интуиции социолога его эгоистической импровизацией и скомканный в процессе полемики анализ фактов. Каждый формирующий акт — это, в конце концов, художественный акт. Искусство же не терпит никакой лжи. Если освободить — на манер Б.Кроче — понятие эстетики от непосредственной связи с произведениями искусства и стремиться сформировать с его помощью гармоничное целое из фактов и интуиции, то можно рассматривать это целое как эстетическую объективность.

Выше уже была высказана мысль о том, что при оценке социологических работ нужно осторожно обходиться с суждением "ложная точка зрения". Полагаю, что пояснениями по поводу гармоничности я очертил пространство социологического исследования, в рамках которого его можно применять. Преднаучную интуицию нельзя истолковывать как "ложную точку зрения". Например, нет научного критерия правильного христианского или атеистического понимания русской истории и русской революции. Социолог не должен никого заставлять принимать свою точку зрения, вместе с тем никому нельзя запретить заниматься проблемой русской революции, даже если тот, как считает социолог, имеет ложную точку зрения. В социологии никогда не может быть объявлена основная конституированная установка, но всегда лишь логическая и феноменологическая система соответствия фактов основной интуиции. Правда, и здесь могут быть ошибки, так как любой исторический процесс настолько богат противоречивыми фактами, что ни одному социологу не удается, упорядочив и истолковав, поставить их под скипетр своей основной интуиции. Даже мучительное выполнение трех обозначенных выше требований — теоретической, этической и эстетической объективности — допускает лишь надежду, что это не приведет к упрощенному отражению преднаучных решений, но не дает гарантии общезначимого научного успеха. Такой вывод вытекает из того, что социология — это наука, которая не только заботится о знании, а имеет намерение с его помощью изменить мир. Но все изменения мира до сих пор осуществлялись путем борьбы. Эта воинственная черта присуща и социологии, будь она устранена, социология как наука была бы не нужна.

Конечно, можно спросить: оправдана ли защита науки, которая после досконального исследования вызвала страстные схватки за лучший мир? На это я позволю себе ответить контрвопросом. Может ли беспредпосылочность науки зайти так далеко, что ей не останется ничего иного, как объективно определить: состояние истины в мире становится все более невыносимым? Дело спасения истины все чаще отдается в руки представителей чистой (беспредпосылочной) науки. Корпус научных специалистов стремительно растет с каждым днем. Опасность состоит в том, что там, где они все прибирают к своим рукам, отсутствуют глубокие познания жизни. Можно констатировать, что в слишком разросшемся научном сообществе господствует познавательный дилетантизм, ведь глубокие познания возможны лишь благодаря многосторонне-охватывающему исследованию целостности бытия и становления мира. Именно это отрицают научные специалисты. М.Горький вспоминает, как он встретил в своем родном городе лучшего знатока марксизма, который признался, что всю свою жизнь ничего, кроме Маркса, не читал. Горький не был ученым, поэтому простительно, что он не подверг сомнению тот факт, что человек, читавший только Маркса, в состоянии понять другую индивидуальность, в том числе и самого Маркса.

Как экспериментировала жизнь.

Возвратимся к проблеме объективности социологии. Выше уже отмечалось, что категория объективности, "работающая" в других науках, например, в истории, может претендовать только на роль первого компонента социологического исследования, поскольку она, как правило, направлена на логическое и феноменологическое подчинение фактов основной интуиции исследователя, но не на саму интуицию. Спрашивается, может ли социологическая работа считаться объективной, если несущие ее предпосылки не поддаются научной проверке? Ответ на этот вопрос гласит: социологическое исследование не может претендовать на чисто научную, стремящуюся к требованию доказательств, общепризнанную полагал Сен-Симон, заниматься социологией имеет право лишь тот, с кем много объективность. Но отказ от предполагаемого субъективизма и своеволия лишил бы социологическое исследование полноты объективности, которая охватывает как научные компоненты, так и то, что пережил социолог. Общий знаменатель, к которому приводятся обе объективности (научная и социологическая), можно, вероятно, рассматривать, с одной стороны, как встречу и созвучие, а с другой, как субъективизм, диссонанс и одиночество. Если научная объективность требует общепризнанного, основанного на знании закона суждения, то при этом она предполагает встречу ученых только в пространстве теоретической истины. Но в духовной жизни чаще происходит так, что люди, придерживающиеся различных мнений и взглядов, очень похожи внутренне, в них неожиданно высвечивается, из какой жизненной глубины и вызванной судьбой необходимости они пришли к разным оценкам одного и того же события. Эта экзистенциальная встреча представителей различных мнений и воль и есть существенная транснаучная объективность социологии.

Подобная двуслойная объективность пронизывает все творения человеческого духа, прежде всего живопись. Картины, особенно старых мастеров, рассказывают об определенных событиях, рисуют природу и человеческие образы. Более того, посредством линий и спектра красок (особенно выразительно у Боттичелли) они раскрывают духовный мир переживаний художника. То, что говорят произведения искусства о своих создателях, существеннее и важнее предметных категорий. И в этом можно искать право на существование беспредметного искусства. В жизненной глубине наблюдателя все культурные образы, которые обособлены друг от друга, сближаются и даже вступают в разговор. Воинственно атеистическое и христианское понимания русской истории, выраженные в работах Достоевского и Ленина, не могут быть соединены в одно целое. Они содержат абсолютно несовместимые мнения и фактологические установки. Но это не исключает того, что честный ленинец может встретиться с последователем Достоевского и почувствовать себя обогащенным в понимании революции. Учение, полное противоречий, не должно иметь никаких претензий на законность и признание, что объясняется взаимоисключением теоретически несовместимых противоположностей. Но, с другой стороны, человек, раздираемый противоречиями или выдерживающий чрезмерные напряжения, вполне может претендовать на признание его личностью.

Из всего сказанного следует заключение, которое кажется парадоксальным. Социолог способен убедить в стремлении к объективности в том случае, если придаст своей работе лишь относительную значимость, чтобы тем самым иметь возможность вступить в контакт с коллегами. Этот образ действия лучше всего обосновать с помощью формулы Зиммеля: "Истина потому не относительна, что она сама суть относительность". Такое перемещение теоретической относительности в экзистенциальную связь вовсе не объявляет первую ложной, а просто рассматривает ее в качестве моста над пропастью, разделяющей исследователей, как сообщение ученого ученому, писателя писателю и, в конечном счете, человека человеку.

Сущность религии, к сожалению, часто толкуют как связь, соединение. Тогда упомянутую встречу переживаний с полным правом можно назвать четвертым, а именно, религиозным компонентом в структуре объективности социологического акта познания.

Однако мне это обозначение кажется очень спорным, потому что не каждая встреча переживаний — религия. Чтобы решить, какое определение здесь правомерно, необходимо затронуть еще три проблемы: речь идет о широте круга, в котором такая встреча имеет место, о пространстве, в котором она проходит, и, наконец, об образах и знаках, которые она вызывает. Если бы, например, коммунистически настроенным социологам удалось достичь глубочайшего экзистенциального согласия, если бы они смогли, отодвинув на второй план свои теоретические разногласия, сформулировать совместный декрет против фашистов и демократов так четко, что он имел бы следствием военное объединение гражданского мира, тогда не было бы оснований праздновать победу как преодоление релятивизма. То, что было здесь показано на примере политики, можно без труда перенести на экономику, общественную жизнь и даже культуру, вплоть до высот межконфессиональных дискуссий. Очевидно, что прогресс в сфере объективации тогда только обещает быть успешным, когда замкнутые группы ученых будут сближаться друг с другом в такой же степени, как члены внутри этих групп. Только проявление радости при встрече способствовало бы процессу сближения людей, в чем особенно заинтересована социология, будучи специальной наукой, стремящейся изменить мир к лучшему.

Некоторые круги достигли экзистенциального сближения благодаря осознанию того, что центры их переживаний были отделены (и частично враждебно настроены друг к другу) лишь по причине различных взглядов на факты и ошибочного толкования последних. Чтобы в конце концов объединилось все человечество, людям необходимо осознать общую для всех экзистенциальную ситуацию. История с незапамятных времен вновь и вновь разъединяет народы и нации, сословия и классы, культуры и общества, равно как и отдельных людей: господ и слуг, святых и преступников, художников и ученых — и рассеивает их по всему миру. Выход один — искать общественную экзистенциальную ситуацию там, где исторический процесс восходит к трансценденции. Тем самым дан ответ на второй вопрос, о пространстве встречи.

Что касается третьего упомянутого выше вопроса, то ответ на него не может дать отдельный индивидуум, так как это привело бы к историческому релятивизму. Ответить на этот вопрос или вовсе невозможно или возможно с точки зрения абсолютной христианской истины, причем не в смысле теологической системы, а в смысле дарованной всем людям Богочеловеком Христом экзистенциальной ситуации, которая расположена на границе бытия и небытия.

Социология родилась в трагический час мировой истории. Истиной и заблуждением этого часа объясняется взятая ею на себя обязанность не только пассивно познавать мир, но посредством познавательного акта изменять его в лучшую сторону. Нельзя утверждать, что ей это удалось. Конечно, многое в мире стало лучше. Науки, в первую очередь естественные, и техника совершили чудеса. Но, несмотря на это, жизнь людей не стала счастливее. Непостижим тот факт, что совершенство техники внесло в сознание человечества мысли о массовом самоубийстве, отравив, тем самым, нашу жизнь.

Оснований, которые объясняют эту ситуацию, много. К самым сложным принадлежат, вероятно, безответственные утопии и стремящиеся к господству идеологии, которые пытаются провести свои идеи в жизнь. Современная социология, кажется, находится под сильным влиянием такого развития. Она не желает более преследовать свои цели и все чаще возвращается в тишину бюргерского кабинета. Это честная бедность. Вероятно, мы, социологи, поступим правильно, если еще раз вспомним о звезде, под которой родилась социология, и отважимся на попытку под знаком святой рассудительности приступить к решению тех задач, которые из-за человеческой мечтательности и гордыни были, скорее, преданы, чем решены.

Перевод с немецкого Р.Е.ГЕРГЕЛЯ

¹ Знать, чтобы предвидеть, предвидеть, чтобы уметь предупредить

версия для печати